"Марлен Дитрих - женщина необычная; ее способность восхищать наше жюри старейшин - замечательна. В Израиле ей аплодировали, когда она пела по-немецки, - табу на сцене до этого. Там ли, в Аргентине, Лас-Вегасе, Висбадене, Париже или где бы то ни было, она размахивает знаменем своих обязательств, вовлекает меня в представление и, так как немногие знакомы даже с самыми элементарными функциями кинорежиссера, почти преуспела в превращении меня во вспомогательный реквизит. Ее постоянные похвалы ценились как одна из ее восхитительных добродетелей - другими, но не мной. Она никогда не прекращала заявлять, что я научил ее всему. Среди многих вещей, которым я ее не учил, - болтать обо мне.
И вот корабль под названием Марлен рассекает волны: бесчисленное количество детей выросло с именем, когда-то неизвестным миру. Марлен - сокращение от Мария Магдалена, мало кто носит оба эти имени. Прежде чем стать известной всем как Марлен Дитрих, она просила меня сменить ей имя, чтобы не только немцы могли произносить его правильно. Просьба была проигнорирована, я сказал ей, что это имя станет очень известным, независимо от того, правильно его будут произносить или нет. Когда я ее встретил, она не придавала этому значения; как я убедился, она не придавала значения вообще ничему, кроме своей маленькой дочери, музыкальной пилы и нескольких записей певца по имени Джек Смит - Шептун. Она имела склонность насмехаться и над собой, и над другими, оставаясь очень верной своим друзьям (далеко не все из которых были верны ей), она быстро начинала чувствовать жалость и стремилась помочь тем, кто льстил ее качествам, даже не всегда заслуживающим лести. Ее откровенность и искренность были так велики, что некоторые воспринимали это как бестактность. Она была изысканной и в то же время почти по-детски простой.

Мне хотелось побольше узнать о ней, поэтому я познакомился с условиями, в которых она сформировалась, ее семьей и окружением. Видимо, ей приходилось прикладывать фантастические усилия, чтобы выжить и подняться над окружающими. У нее случались депрессии, но это компенсировалось периодами невероятной живости. Ее невозможно было утомить; она утомляла других своим энтузиазмом, который мало кто разделял. Иногда невыносимая из-за свойственных ей суеверий, она уравновешивала это редким чувством здравого смысла, почти мудростью. Театр был у нее в крови, не было ни одного театрального бездельника, которого бы она не знала. Она читала Гамсуна, Гофманншталя и Гельдер-лина, преклонялась перед Рильке и знала наизусть Эриха Кёстнера. Несмотря на меланхоличность, она хорошо одевалась и считала себя красивой, хотя до тех пор, пока я это не искоренил, выглядела на фотографиях пародией на женщину. Есть много нелестных снимков Мар-лен, сделанных до "Голубого ангела", изображающих сдержанную женщину, страстно желающую спрятаться. Тем не менее она их раздавала всем и каждому как бесценный дар. Один из них есть у меня. На нем написано: "Я без тебя - ничто". От этого посвящения я тогда отказался, то же делаю и сейчас, хотя я должен принять на себя некоторую ответственность за ее образ в моих фильмах. Никогда раньше я не встречал женщины такой прекрасной и при этом совершенно незамеченной и недооцененной.

Некоторые из поклонников, появившихся у нее впоследствии, приходили ко мне и с горечью говорили, что они тщетно искали тот образ Марлен, который мелькал на экране. Было довольно забавно, когда известный писатель, заслуживавший даже большей известности, зашел так далеко, что сказал, будто я причинил ему большой вред, наделив Марлен индивидуальностью, ей совершенно не присущей. Я не наделял ее индивидуальностью, ей не присущей; каждый видит то, что хочет видеть, и я дал ей только то, что у нее уже было. Я всего лишь драматизировал черты ее характера и сделал их видимыми каждому - это, пожалуй, было уже слишком, так что некоторые из них я замаскировал. Если бы я снабдил "Голубого ангела" подзаголовком "Смотрите на свой страх и риск", никто все равно не обратил бы внимания.

Лет сто назад в душных камбоджийских джунглях нашли руины величественного храма. Молившиеся здесь, должно быть, поклонялись не тем богам, так как та раса исчезла и развалины Ангкор Ват тоже были обречены. Когда я там был, огромные деревья охватывали его руины своими гигантскими корнями, как будто пытаясь разрушить то, что еще осталось. Целая армия скульпторов высекла на его стенах легенду о Вишну, сбивающем молочное море: с одной стороны, ему помогает легион демонов, с другой - бесчисленное количество обезьян под предводительством Ханумана. Это сцена из мифа, который рассказывает о том, как в течение сотен лет океан упрашивали явить на свою волнующуюся поверхность женщину, которой суждено очаровать мир. В моем распоряжении было всего несколько недель для совершения подобного подвига, и мало кто мог мне помочь, хотя бурный океан был в наличии.
Этот океан штормил, когда меня призвали его исследовать. Я жил в тихом отеле на берегу Шпрее - в тихой заводи посреди водоворота, и покинуть его было все равно что нырнуть в стремнину. Вечером, когда я выходил к ужину, не стоило удивляться, если некто, сидящий рядом со мной, одетый как женщина, вдруг начинал пудрить нос большой пуховкой, которая всего минуту назад казалась грудью. Разница между полами была, скажем так, туманной. Не только мужчины переодевались женщинами, румянились и носили накладные ресницы, мушки и вуали, было полно женщин, которые выглядели и вели себя как мужчины. Были существа, пол которых не поддавался определению, они его выбирали в зависимости от ситуации. К человеку, изумленно взирающему на все это, относились бы как к туристу. Как в популярном стихотворении Эриха Кё-стнера, все это начиналось с опустошительного: "Если у человека пропадает душа, дыра занимает ее место".

Берлин 1929 года был фоном для "женщины, которой суждено очаровать мир". В книге Генриха Манна есть блестящий персонаж - распутная женщина, ставшая причиной гибели университетского профессора. Мои товарищи говорили мне, что эта обольстительная проститутка имела прототип в жизни автора. Как бы то ни было, в качестве претендентки на роль соблазнительницы мне уже представляли одну величавую и полную чувства собственного достоинства почтенную немецкую даму, которую считали этим прототипом. Но, как и многие другие, стоявшие в очереди за моим одобрением, она могла изображать Цирцею только перед слепым. И по мере того как я продолжал работать над сценарием, все приводили ко мне в офис своих возлюбленных, очарование которых, будь оно собрано в одном человеке, было бы более чем желанным. У одной были нужные мне глаза, у другой - грациозная осанка, у третьей - коленки не задевали друг за друга, у четвертой - колдовской голос, но я не понимал, как полдюжины разных женщин могли бы сыграть одну роль.