Прошло полвека. Одни образы стерлись. Другие вырисовались на удивление четко. Я приехал в Нью-Йорк в январе 1942-го. В двадцать два года я не совсем легальным путем покинул петеновскую Францию и после ряда недоразумений в Оране и Касабланке сумел перебраться через океан на небольшом португальском судне. Я обнаружил, что Америка просто великолепна, несмотря на страх и ярость, охватившие ее на следующий день после Пирл-Харбора. Я явился к Адольфу Демийи, главному редактору газеты "Голос Франции", поддерживавшей де Голля. Через несколько недель я стал сотрудником редакции: занимался в основном разделом, посвященным культуре. За несколько дней я, словно в обрывочном сне, познакомился с Марком Шагалом, Андре Бретоном, Морисом Метерлинком, Томасом Манном, Фернаном Леже, Питом Мондрианом, Андре Моруа, Антуаномде Сент-Экзюпери и еще сотней интеллектуалов разного калибра. Однажды поэт Робер Гоффен - помню, тогда в Центральном парке цвели магнолии и чрезвычайно меркантильные белки выхватывали у нас орехи прямо из рук - привел меня к Анри Бернстайну, который жил неподалеку от меня. Андре Моруа сказал мне: "Сегодня вечером будут в основном люди, причастные к театру. Если хотите, я познакомлю вас с Сальвадором Дали: но это будет на следующей неделе". Анри Бернстайн держался нарочито прямо, вышагивал, как вельможа, а речь его была достойна Барбе д'Оревильи. За ним по пятам следовала Ева Кюри. Я нашел, что при ближайшем рассмотрении Анабелла оказалась гораздо более миниатюрной, а знаменитый шарм Симоны Симон сводился к нагловатым гримаскам. И только Виктор Франсам мог достойно конкурировать с Бернстайном. Жюльен Дювивье, похоже, был огорчен каким-то неведомым мне скандалом, разразившимся вокруг него в Голливуде. Он говорил, что Чарльза Лаутона повесить мало, и находил Америку слишком целомудренной.

Я был поражен небольшим ростом и слишком рано поседевшими волосами Жана Габена, исполнившего импровизированный куплет о Франции: он не видел будущего ни уде Голля, ни у Петена и призывал, разумеется, в шутку, вернуть на трон Бурбонов. Чтобы положить конец этому вздору, Виктор Франсам обратился к нему с вопросом: "Ну как, все еще со своей Мата Хари?" Я не понимал, о чем речь. Габен ответил: "Да я просто без ума от этой немочки". Я не сразу догадался, что он говорил о Марлен Дитрих. Вид у него был уверенный и встревоженный одновременно. Спустя месяц редакция "Голоса Франции" организовала один из своих обедов "по сто долларов с персоны", что по тем временам было суммой вполне существенной. Друзья Франции, являясь на эти приемы, оказывали денежную помощь газете и ее священному делу. За эту цену они получали право пожать руку актерам, которых я только что назвал, а также некоторым голливудским звездам, в частности Лили Понс, которая при малейшей возможности запевала Марсельезу. На этих вечерах также появлялся Рене Клер вместе с Шарлем Буайе, воплотившим, на взгляд американцев, тип "неолатинского" любовника. Я помню один такой особо прибыльный вечер. Жан Габен капризничал, иначе говоря, сопровождал свое дурное настроение. Марлен Дитрих произвела на меня два резко противоположных впечатления: с одной стороны, это была недоступная богиня, а с другой - чувственная женщина, способная на любые извращения. По-английски она говорила, нарочито артикулируя отдельные слова, по-немецки разговаривала отрывисто, а по-французски - с легким акцентом. Она необычайно внимательно прислушивалась ко всем разговорам, в то время как Габену хотелось послать весь этот бомонд ко всем чертям. Продюсеры и режиссеры, которые, за исключением говорливого и толстого Эрнста Любича, были мне неизвестны, слонялись по комнатам и с воодушевлением заявляли, звеня долларами, что Франция вечна да, и, несмотря на свои несчастья, будет существовать вечно. Для подобного рода демонстрации чувств, запечатлеть которую для будущих поколений было поручено десятку фотографов, прекрасно подошла бы декорация из Марокко. Марлен Дитрих выглядела королевой, но ей хотелось быть доступной: какая дерзость! Мне выпала возможность поцеловать ей руку, украдкой и, разумеется, неловко. Я видел, как она поправила платочек в кармашке Жана Габена, а затем бабочку, сидевшую немного криво. Она сказал ему: "Ну же, дорогой, опять ваш галстук!" Веко и губа проделали замысловатое хореографическое упражнение: мне захотелось аплодировать. Андре Моруа шепнул мне на ухо: "Она единственная, кого не смущает непривычная обстановка. Все просто: вместо того чтобы устраиваться, она завоевывает".

Когда в 1957 году - не ручаюсь, что не ошибся на год или два, - я относительно надолго приехал в Нью-Йорк, мой друг, импресарио Сол Колин, руководивший курсами драматического искусства, которые посещали многие знаменитые актеры, в том числе и Марлон Брандо, предложил мне пойти вместе с ним к приятелю, проживавшему на углу 53-й улицы и Мэдисон Авеню. А в доме этого приятеля Марлей Дитрих устраивала для пяти десятков поклонников показ небольшого фильма, составленного из ее лучших любовных сцен, начиная с "Голубого ангела". Она уже разменяла середину пятого десятка, но нисколько не утратила ни своего блеска, ни величия. Однако она уже предчувствовала, что певица затмит популярность актрисы, начавшей выступать в непривычных для себя амплуа. После показа присутствующие, несмотря на всю свою доброжелательность, недоумевали. Меня, к примеру, роковая женщина совершенно не впечатлила: от кинематографа я ожидал большей таинственности и, наверное, интеллектуальности. Я, конечно, ошибался. Марлен Дитрих неожиданно разыграла своеобразную исповедь, и теперь половина собравшихся гадала, уступит ли она соблазну и станет играть роли безнравственных увядающих красоток, чуть-чуть загадочных и демонических, или же, по примеру Греты Гарбо, объявит о своем уходе из кино. Все перешептывались, делали прогнозы, взвешивали "за" и "против".

Она сказала очень простую речь, и никто так и не узнал, была это импровизация, или же она тщательно к ней готовилась, отрабатывая буквально каждый слог. "Друзья мои, ваше присутствие здесь мне более чем дорого: оно мне необходимо. Во мне живут три существа, они то дерутся между собой, то начинают лезть вперед. Во-первых, это актриса. Я хорошо знаю, на что я способна, и знаю пределы своих возможностей. Среди моего поколения я могла бы найти целую дюжину актрис, более одаренных, чем я". У себя за спиной я услышал, как чей-то голос ехидно прошептал: "И все-таки она не признаёт, что не дотягивает до БэттДэвис или Талулы Бэнкхэд". Марлен продолжала: "Затем есть женщина, у нее была своя жизнь". Все тот же голос упорствовал: "Сейчас она зачитает нам список своих любовников..." Другой голос чуть слышно добавил: "Тогда уж и своих любовниц!" Марлен заключила: "В-третьих, есть то, чем я стала и что мне не принадлежит: это легенда. Поверьте мне, в мире нет ничего важнее этой легенды". Глаза вокруг меня заблестели - ослепительно, восторженно, со свирепой завистью.