"В случае фройляйн Дитрих проблема была не в том, чтобы следовать за неистовыми движениями, а в том, чтобы убедить ее сделать хоть что-нибудь. (Между прочим, ее следовало бы называть не фройляйн, афрау, так как она была замужем.) Сначала я размялся и сделал пробы актрисы, навязываемой мне руководством на роль, которую я хотел даровать своей избраннице. Этой претенденткой была очаровательная остроумная молодая женщина по имени Люси Маннгейм, которая пришла с одаренным пианистом-аккомпаниатором. Хотя они оба произвели на меня впечатление, дальше я стал работать именно с музыкантом, которого звали Фридрих Холланде, - ему я поручил работать над ч музыкой и песнями для фильма.

После этих проб появилась фрау Дитрих. Она совершенно не подготовилась, так как считала это пустой тратой времени. Я тоже не готовился, поскольку уже решил задействовать ее, хотя она об этом и не подозревала. В своей собственной сдержанной версии, ставшей теперь неотъемлемой частью легенды, она утверждала, что, когда я ее заметил, она изучала драматическое искусство в школе Рейнхарда. (Я присутствовал, когда позднее она сказала Максу Рейнхарду, что посещала его школу. В течение почти двадцати минут его брови не могли вернуться в нормальное положение.) В некоторых интервью заявляла, что на пробах я попросил ее спеть вульгарную песню, хотя в своих выступлениях на сцене она говорила, что эта песня была всего лишь "озорной". То, что она посещала актерскую школу, вполне могло быть, но я никого никогда не просил быть вульгарным. Что касается того, чтобы спеть "озорную" песню, это тоже не имеет ничего общего с истиной. Так как она не готовилась к пробам и не привела с собой пианиста, петь она могла только то, что знала сама, а этого было совсем немного. Я послал ее в гардеробную переодеться во что-нибудь с блестками; она вернулась в таком просторном платье, что в нем, наверное, мог поместиться бегемот. Я кое-как заколол платье булавками по фигуре и попросил ее спеть что-нибудь по-немецки, а потом, по возможности, продолжить по-английски.

Затем я поместил ее в форму моего художественного замысла, сплавливая ее образ с придуманным мной и изливая на нее потоки света, пока эта алхимическая реакция не завершилась, продолжил пробы. Она ожила и стала выполнять мои указания с легкостью, которой я никогда раньше не встречал. По-моему, ей понравилось, что я так с ней вожусь, но она никогда не видела этих проб и никогда не просила их показать. Ее замечательная жизненная энергия была направлена в нужное русло.

Следующим утром в переполненной просмотровой были показаны две кинопробы. Та, которую я выбрал, единодушно была отвергнута в пользу Люси Маннгейм. Я не мог поверить своим ушам, так как экран полностью подтвердил уникальную индивидуальность Марлен. Все, связанные с созданием фильма, присутствовали, кроме того, здесь как всегда, толклись те, кто не имел представления о предстоящей работе. Все были против моего выбора. Наконец мой коллега, выдающийся режиссер Ганс Шварц, поднялся, что не предвещало ничего хорошего, и объявил, что всякий, у кого есть глаза, заметил превосходство мисс Маннгейм. Я поблагодарил его за наблюдательность. В тишине, которая воцарилась после моего саркастического замечания, Эрих Поммер спокойно все расставил по местам, заявив, что ответственность за подбор актеров лежит на мне, а на нем лежит ответственность поддержать меня. Конечно, это было последним словом, кроме одного маленького замечания Эмиля Яннингса, который пробормотал тихим голосом, что я еще буду сожалеть об этом дне.

Мы приступили к съемкам. Моя героиня подписала контракт на сравнительно небольшую сумму, хотя те пять тысяч долларов, что стояли в контракте, раз в сто превышали гроши, которые ей платили в театре, где она выступала каждый вечер, пока снимался фильм. Забегая вперед - очень скоро ее гонорары выросли до фантастических цифр, но, снимаясь в моем фильме, она не думала о будущем - у нее на это и времени не оставалось. Она должна была являться на студию к семи утра, после съемки сломя голову мчаться в театр, а за спектаклем - как мне рассказывали - следовал полночный ужин с друзьями, где она потчевала их рассказами о муках, которым я ее подвергал на съемочной площадке. В принципе не стоило бы припоминать банальную болтовню, да еще услышанную через третьих лиц, если бы она не составляла такой курьезный контраст с той хвалой, которую позднее она решила петь мне. Во время съемок она жаловалась, что я требую от нее вещей, после которых она в глаза никому не сможет посмотреть, и продолжала эти жалобы, даже просмотрев готовый фильм. Она плакалась на немыслимые телодвижения, которых я от нее добивался, но, мало того, я еще диктаторски исправлял каждый звук, произносимый ею. Ладно бы этот иностранец, который вообще всем заправляет на съемках, заставлял ее говорить по-английски с какими-то уму непостижимыми гласными и согласными, так нет, у него еще хватает наглости судить ее произношение на родном языке. Работа с Яннингсом сама по себе наказание, он же славится своей капризностью, и режиссер больше работает с ним, а она, как ни старается, не может угодить тому, другому придире, и если ей вот так надо зарабатывать на жизнь, то, спасибо, ничего ей не нужно. Отчасти эти, достаточно обычные, причитания, может быть, и обоснованны. Что касается Яннингса, то с ним работать нелегко. Он прикидывал, кто как играет, за реакцией Марлен на мои указания наблюдал с необыкновенным удовольствием, после окончания сцены поглядывал на нее с напускным презрением и действительно пытался вмешиваться в ее работу. Но я не заметил ничего другого, что мешало бы ей жить. На съемочной площадке она была просто чудом. Все ее внимание было обращено на меня. Она вела себя, как моя служанка, первая замечала, что я ищу карандаш первая бросалась за стулом, если мне хотелось присесть. Замечания не вызы вали ни малейшего протеста. Мне редко приходилось повторять с ней пройденную сцену. Возможно, я напрасно не хвалил ее, был излишне критичен, но она вместе с остальными каждый день смотрела отснятый материал, хотя мало кто способен по отдельным фрагментам составить себе представление о конечном эффекте целого.

Моя скупость на необузданные похвалы, которые могли бы облегчить задачу Марлен и остальных, требует пояснения. Природа нашей работы такова, что каждый шаг приходится соизмерять с расходами на него. Бюджет не предусматривает обдумывания или передумывания того, что делает режиссер. Мне редко нравится сделанное, потому что оно состоит из серии уступок самому себе и другим. Если оказалось, что отснятый эпизод не согласуется с моим внутренним видением, то в моем распоряжении крайне мало времени на переделки, ибо только после того, как мне удается добиться от актера выполнения моих первоначальных требований, я могу оценить возможную эффективность того, что планировалось. Предполагается, что режиссер все время знает, как лучше. Это чепуха - никто не может быть постоянно прав. Проходит день за днем, фильм снимается фрагмент за фрагментом, часто между собой не связанными, цельность же, движение и, самое главное, абстрактные ценности, которые призваны проявиться, обнаружатся лишь после того, как фрагменты подвергнутся обработке ножницами и клеем. Ничего не происходит автоматически или хотя бы упорядочение. И над каждым решением маячит тень будущих зрителей, которых надо завлечь, иначе режиссеру, может, и не придется больше делать кино. А верховным судией может оказаться монгол, слезающий со своего пыльного верблюда, чтобы обменять полтинник на право посмотреть картину. Это не преувеличение - в каждом кинозале сидит вариант такого монгола. Фильм - не автомобиль, хоть состоит из такого же количества деталей. Для актера строится кадр, задний план, каждый луч света что-то добавляет или убавляет, сам воздух становится частью эффекта. От актера требуеся добыть из своего подсознания и вывести на поверхность нечто свежее и редкостное, но добытое им может и не понадобиться. И происходящее перед камерой - это не самое главное: поиск не ограничивается тем, что видно в объектив. Материал еще будет обрабатываться, образ и звук - приводиться в соответствие с чем-то неосязаемым. От начала до конца это не что иное, как импровизация. Ее результаты будут монтироваться гораздо позже, сжиматься и растягиваться в каденцию, едва намеченную. Как же можно хлопать в ладоши и восторгаться при каждом вздохе актера? Сделав дубль, я чаще всего говорю: ладно, давай попробуем еще разок. Нет смысла обращаться со взрослым ловеком, как с ребенком.