АЛЕН БОСКЕ

Вопросы были поделены на группы, по 20 вопросов в каждой, и она с трепетом принялась за работу. Разумеется, не обошлось без приступов и веселья, и отчаяния. Она прислала мне записку, где сообщала о своем намерении пересмотреть наше соглашение:
"Мне кажется, что журнал Р1даго Мадагте больше подойдет для моего текста, чем газета. Журнал читают совсем другие люди, нежели газету; газету выбрасывают, а журнал, напротив, дают почитать друзьям, а иногда даже пересылают из города в город. Я знаю это из писем фанатов, которые приходят мне пачками: по 30-40 штук в день".
Не получив ответа из редакции газеты, она через день пишет мне взволнованное письмо: "Разумеется, мои ответы на ваши вопросы должны быть напечатаны только один раз, и только в Ье Ргдаго. Напоминаю, вам надо получить письменное тому подтверждение, чтобы впоследствии не было неприятностей... 70 000 франков, о которых вы мне говорили, кажутся мне весьма скудной суммой за подобные труды... Сейчас полночь; закончив писать это письмо, я попытаюсь заснуть, а завтра буду размышлять. С самого начала работы я прошу ее отвечать как можно более живо, более подробно, более полно; она артачится и пишет мне записку:
"Вы же писатель, значит вы, как никто иной, должны понимать, что "изменить стиль" невозможно. Я очень дорожу своим стилем письма; писатели и поэты хвалили его".

В этом длинном интервью Марлен осталась верна своему выбору престарелой женщины: она лелеяла свою легенду и умалчивала обо всем, что могло ей повредить; таким образом, результат получился совершенно глянцевым: никаких похабных похождений, никаких постельных романов, никаких угрызений совести, никакого хамства. Со своими любовниками она больше не знается. Сестру, замеченную в связях с нацистами, она уже забыла. Воспоминания о ее первых фильмах и ее ранней юности растворились вовсе: исчезли бесследно! Не было ничего, кроме исполнения долга и добросовестной работы. Однако она ничего не приукрашивает: лучше выглядеть суровой и сдержанной, чем выказать излишнюю чувствительность. Когда текст был окончательно отредактирован, я честно сказал ей, что нахожу его сентенциозным и без всякой изюминки: ни одной непричесанной строчки! И я собрался звонить Францу-Оливье Жисберу, чтобы известить его о своем отказе от этого интервью, ибо оно показалось мне совершенно банальным. Чувствуя, что я чего-то недоговариваю, Марлен стала жаловаться:
- Теперь мне надо жертвовать всем ради Марии. Какие бы безумства и пакости я ни совершала, совершенно ясно, что после моей смерти моя дочь все их подробно распишет в своей книге. Она одна будет иметь на это право, и это принесет ей много денег.
К моему изумлению, в редакции решили, что наши беседы были очень содержательны и публика проглотит их с жадностью. Таким образом, в первых числах января 1991-го весь материал был отдан в 1е Р1даго. Однако публикации пришлось ждать больше трех месяцев, потому что сначала была война в Заливе, а потом исход курдов, и все внимание было приковано исключительно к ним! Тем временем Марлен, как всегда, настроенная подозрительно, не раз жаловалась, что не получила обещанной суммы. Откинув сантименты, она яростно отстаивала свои интересы. Я назвал ее грозной и вспыльчивой деловой женщиной, на что она мне ответила:
- Я прошла суровую школу. Прежде я предоставляла всему идти своим чередом, и меня эксплуатировали. Теперь я защищаюсь.
Я с раздражением возражаю:
- Вы скорее нападаете. Даже на тех, кто желает вам добра.
Она хохочет:
- Да, я могу меняться по заказу. И это происходит так естественно, что я не всегда это осознаю. В 1939 году, во время съемок "Дестри снова в седле", я была слишком стара, чтобы играть молоденьких дурочек, и слишком молода для ролей матерых хищниц. Никто не знал, как меня использовать, и часто мне предпочитали актрис, которые были вполовину моложе меня или в два раза старше. Мне пришлось делать усилия, чтобы победить всех конкурентов. Я сделала ставку на свой хриплый голос, на свои коленки, застрахованные на сто тысяч долларов, на брови, похожие на "взмах крыльев бабочки", на губы, дрожавшие так, словно речь шла о жизни или смерти.
Затем она снова пишет мне по поводу интервью для Пдаго:
"Повторяю: мне надо получить контракт от Пдаго. Слова Сорупдп!, поставленного в конце текста, недостаточно. Мой опыт побуждает меня настаивать на письменном контракте. В прошлый раз статья, которую я написала, была украдена, потому что контракт был заключен по телефону. Мой агент, Надда-Лакост, находилась в Монако в связи с похоронами мужа принцессы Монако Каролины, и в эти печальные дни я не хотела ее беспокоить".

Когда на Среднем Востоке более-менее установился мир, интервью наконец было опубликовано. Марлен изрекает очередные убийственные слова:
- Сначала война, затем освобождение Кувейта, затем загоняют в стойло курдов: а собственно говоря, что это за народ? В мое время о нем никто не знал. Я ждала целый век, пока наша беседа выйдет в свет! У меня шатаются зубы! Пока я тут ждала, у меня выпали еще три зуба! А где мой чек? Где он, этот чек? И не забудьте, чтобы был соблюден копирайт: меня обкрадывают, меня продолжают обворовывать.

Интервью - это всего лишь способ использовать Марлен Дитрих на потребу поверхностной публики, мнящей себя взыскательной. Из этого интервью можно почерпнуть несколько достойных внимания фраз и ничего более. Вот эти фразы:
"Иммануил Кант значил для меня очень много. Я восприняла его идеи и руководствовалась ими всю жизнь. В течение долгих лет я следовала его логике, и она помогала мне преодолевать препятствия, на первый взгляд непреодолимые, и вопреки утверждениям людей, которых я встречала, в частности, в странах, где Кант не был широко известен".
Вопрос: "В "Голубом ангеле" вы, стоя на верхней ступени лестницы, бросили вниз, в лицо Эмилю Яннингсу ваши трусики. Вы сознаете, что этот заурядный жест стал символом эротизма на последующие полвека?" - показался ей коварным, и она отвечает наивно и фальшиво:
"Разумеется, нет. Я делала то, что мне приказывали делать".
Про свои отношения с Джозефом фон Штернбергом она делает полупризнание:
"Он был всем, кем только можно пожелать, в одном лице. Но прежде всего отцом, которого у меня никогда не было. Я боготворила землю, по которой он ступал. Я безмерно почитала его ум, его понимание хрупкой недолговечности и бесчисленных недостатков человеческой натуры... Когда он расстался со мной, я вернулась в Европу. Он был повелителем: я была счастливой марионеткой".
Внезапно весьма нелицеприятный ответ на вопрос, что она думает о великих актрисах 30-х годов: Этель Бэрримор, Талула Бэнкхэд, Мирне Лой, Веронике Лейк:
"Это были милые и ничем не примечательные дамочки: ни одна из них не была похожа на тех персонажей, которых им давали играть. Тайна бывала сыграна, но не прожита".
Аналогичное презрение в адрес Гари Купера:
"Он не был ни умен, ни образован и, подобно другим киноактерам, выбран за красоту, которая почиталась гораздо более важным качеством, чем наличие мозгов. В этом и состоит основная разница между артистами театра и кино. Киноактеру не нужно даже читать свой текст, и уж тем более заучивать его наизусть. В то время в кино актеров просто заставляли повторять текст громким голосом. У этих актеров не было честолюбия: только тщеславие".
Об Эрихе-Марии Ремарке:
"Он был чем-то большим, нежели просто промелькнувшей кометой. Он провел со мной долгие месяцы, и его потребность во мне до отказа заполняла мою жизнь. Его трагический ум питался моим природным оптимизмом. Начиная писать, он, по его словам, боялся ощутить себя опустошенным. В этом была причина его постоянной грусти. Хрупкая душа в хрупком теле".
Не слишком распространяясь о том, как она развлекала армию во время войны; она испускает крик души:
"Да! Мы все были трусами. Все".
О своей легенде и своем мифе:
"Я всегда ненавидела эту легенду".